Детство
«Война прошла через сердце мое…»
…Мы встретили войну в Калинине. Видели кровь и смерть, познали лишения, голод. Под Орлом погиб мой дядя, которого я называю в своих стихах братом, потому что он лишь на четыре года старше меня и росли мы в одной большой семье. В те нелегкие дни нас спасала от отчаянья и ужаса людская доброта: доброта наших исстрадавшихся матерей, наших школьных наставников. Школа тогда тоже была нашим домом, где взрослые и дети разделяли и холод, и голод, и общие упования. Война для меня – это и тяжелые испытания, и раннее возмужание, и время духовного родства людей.
Но война прошлась по нашей семье и другим краем. 25 июня 1941 года арестовали моего отца. Как позже выяснилось, на него долго копили материал, а когда началось гитлеровское нашествие, кто-то решил, что оставлять отца на воле нельзя. Через день после ареста пришла повестка ему из военкомата…
Когда мои однокашники писали отцам письма на фронт, мы с бабушкой носили передачи в тюрьму. У всех отцы воевали, мой сидел… Потом стало еще хуже: отца отправили в Сибирь. Когда я окончил школу, из разных вузов мне возвращали документы: анкета была «не такой»…
Во мне тогда происходил страшный разлом. Я не понимал, как может быть «врагом народа» человек, вышедший из самых его недр, бедняк, трудом своим достигший всего в этой жизни. Отец перед самой войной окончил сельскохозяйственную академию, успел написать две книги, десятки научных статей…
Из лагеря он вернулся в 1946 году, но прошло еще немало лет, прежде чем его реабилитировали.
… Отец мой был от природы умным, по-крестьянски рассудительным и много мне добрых советов давал, а еще очень любил жизнь. Помню, вернулся домой худенький, маленький, уже поседевший и постаревший, а лет-то ему было всего ничего — 44.
Потом, в 60-м, его реабилитировали… Помню, он был с мамой у ее брата в Кургане (в отличие от отцовских братьев того не посадили: он воевал, получил на фронте серьезное ранение и умер молодым от последствий), когда пришла бумага о реабилитации. Я позвонил в Курган и бате ее прочитал… Господи, он так в трубку плакал, и я понял: ему было просто обидно, что столько потеряно лет — может быть, самых лучших…
Творчество
«Верность самому себе»
…Первая книга поэта – это всегда вся его жизнь, пусть еще недолгая, неумелая, порывистая, где даже незначительные события становятся стихами, но жизнь. По первой книге трудно предугадать дальнейшую судьбу молодого автора, но можно почувствовать его характер и пристрастия. Чаще всего именно недостаток литературного опыта обнажает сердце, полное доверия и наивности. И, хотя мой первый сборник вышел после того, как я окончил Литературный институт, жизненного и поэтического опыта у меня было крайне мало. Зато в избытке было неосознанного желания поделиться собой. Потому что поэзия, на мой взгляд, – это бесконечная верность самому себе, когда особенно необходимы сочувствие и понимание. Думаю, нет в мире поэта, который бы отказался от своих ранних строк, ибо в них начало его личности.
…У меня есть полусуеверная примета: если в момент работы я чувствую, что по спине побежали мурашки от только что написанных строк, – значит, такие же мурашки волнения могут побежать и по спинам других. Ибо в конечном счете все мы внутренне похожи: грустим, радуемся и негодуем по схожим поводам. Я не могу, например, писать о том, что меня не взволновало, не потрясло, не вызвало боль, тревогу или радость и надежду. Не случайно большинство моих лирических стихотворений связано с конкретными людьми и событиями.
…Меня всегда волнует чужая беда. Потому в моих книгах много грустных стихов. Каждое искреннее слово, сказанное в утешение или в укор, не пропадает даром. Кто-то задумается, кто-то станет чуточку сильнее, кто-то очистится строкой. Я знаю это по письмам читателей. Мое поэтическое кредо – быть всегда самим собой. Быть добрым с людьми, благодарным им и чутким к их жизни.
«Юность», которая журнал
«Вложил лучшее, что во мне было»
…В «Юности» я девять лет был заместителем Бориса Полевого. Потом возглавлял журнал двенадцать лет. Когда я уходил из журнала, тираж составлял 3 миллиона 300 тысяч экземпляров. В журнале работали и печатались Анатолий Алексин, Виктор Славкин, Евгений Сидоров, Аркадий Арканов, Григорий Горин, Борис Васильев, Владимир Амлинский, Андрей Вознесенский… Всех не перечислить. Пожалуй, от главного редактора очень многое зависит, даже – всё. Каков главный редактор – таков журнал, таков его профиль. Главный редактор – это лицо издания. Насколько он порядочный, насколько смелый, прогрессивный – настолько порядочным, смелым и прогрессивным получается издание.
…Именно журнал «Юность» начал возвращение в нашу литературу, в нашу жизнь писателей, изгнанных из Советского Союза. Благодаря «Юности» свет увидели первая книга Войновича о Чонкине, произведения Фридриха Горенштейна, Владимира Максимова и Анатолия Гладилина, который когда-то у нас начинал. Мы напечатали Сашу Соколова, Василия Аксёнова — то есть привечали всю диссидентскую, фрондерскую литературу, а потом, когда некоторые жившие у нас писатели попали в альманах «Метрополь», который вызвал негативную реакцию со стороны властей, практически всех их публиковали у себя в журнале. Мало того, мы поместили отрывок из мемуаров Галины Вишневской под названием «Ростропович и Солженицын», когда эти люди были лишены советского гражданства, а сама книга запрещена.
…Я никогда свою точку зрения никому не навязывал. Когда был главным редактором, от меня, в конечном счете, зависело: печатать или не печатать, но я прислушивался к мнению своих товарищей. Слишком категорично не давил, перед фактом не ставил и на своем не стоял: только если какая-нибудь непристойность — тогда уже все, тут уж я был тверд.
Знаете, я человек старорежимный и старых воззрений: не люблю, когда ругаются, цинично шутят. Как-то раз мне принесли повесть одной писательницы — не буду сейчас ее называть, она известная! — на предмет того, чтобы я прочитал и поставил в журнал, а там такие скабрезные вещи, такая пошлость…
Я вызвал заведующую отделом рукописей Проскурнину (она до сих пор, по-моему, в «Юности» работает) и сказал: «Эмилия Алексеевна, вот мне, мужику, было стыдно такое читать, а вы — женщина. Неужели не краснели — тем более, когда клали мне на стол?». Я никогда не позволял такие вещи публиковать, потому что знал: нас молодежь читает.
…10 июня 1990 года в ЦДЛ мы отмечали юбилей «Юности» — 45 лет. В «Дубовом зале» народу битком: члены редколлегии, редакция, авторы. Как всегда, было весело и шумно, произносили тосты, читали смешные стихи, пели песни, говорили женщинам комплименты, и вдруг среди этого бедлама встал красивый бородатый парень и попросил слова. Это был Павел Глоба — уже известный в Москве астролог и предсказатель, однако сам вид его — мрачноватый и слишком серьезный для юбилейного вечера — всех как-то насторожил. Он произнес несколько добрых слов в адрес «Юности», а потом вдруг огорошил нас неожиданным финалом — по его предсказанию, журнал в недалеком будущем ожидали очень тяжелые испытания. «И еще, — уже совсем упавшим голосом добавил «маг», — через два года с поста главного редактора Андрей Дмитриевич от вас уйдет…».
Все притихли, и тогда, попытавшись разрядить обстановку, я весело выкрикнул: «Паша, мы вас лишаем сана волшебника, потому что уходить я никуда не собираюсь. За это и выпьем — налейте ему штрафную!». Все засмеялись, и торжество продолжалось, но на душе у меня было тревожно…
Предсказание Глобы сбылось точно — и по срокам, и по ситуации.
…Я всегда считал своим главным призванием поэзию. Но в журнал вложил лучшее, что во мне было. Он стал смыслом моей жизни.
…С какого-то момента я понял, что наступило время других людей, другого подхода к жизни и литературе, время, которое должно быть отражено людьми, не отягощенными тем знанием и тем опытом, которым отягощены мы. И мне кажется, что я даже опоздал. Журнал ушел от меня раньше, чем я от него. Не дождался. И, может быть, только теперь своим уходом я догнал его, мы вновь стали ровней.
Тверь
«Самое дорогое, что есть»
…С возрастом у человека все больше ностальгия – по прошлому, юности, детству, по тем местам, где ты жил. Я уехал из Твери в 39 лет, не считая учебы в Литературном институте, поэтому для меня Тверская земля – самое дорогое, что есть. Здесь все начиналось… Точнее, все хорошее во мне – это отсюда, а плохое – это уже, наверное, от Москвы. Когда я собирался уезжать из Калинина, Борис Николаевич Полевой говорил: «Подумайте, Андрей! Я понимаю, что писателю надо жить в Москве, но Москва очень жестокий город: стадо бизонов пройдет по тебе, только одни копыта на морде останутся». Я потом эти строчки использовал в стихах. И это так: урбанистическая жестокость больших городов разрушающе действует на человека, но все-таки во мне зацементировались тверские начала.
Во-первых, это доброжелательность – она шла из моего домика в три окна на улице Салтыкова-Щедрина, уважение, внимание и терпимость к людям, которые воспитывались у нас в доме. Семья у нас была религиозная. Дед пел в церкви, углы были убраны иконами, все ходили на службу. В праздники я бывал в церкви еще совсем маленьким. Поэтому у моего воспитания религиозная основа, а христианство, как и иудаизм, – это религии, которые развивают в людях терпимость и милосердное отношение к человеку как к брату. Все это заложила во мне Тверь. Кроме того, отец мой был совершенно удивительным человеком. С 3–4 лет читал мне вслух, причем именно классику – отечественную и зарубежную. Мальчишкой в последние годы войны я пропадал в областной библиотеке имени А.М. Горького до закрытия. То, что осталось от нее, расположили тогда в здании неподалеку. Конечно, это было бессистемное общение с литературой, но более важно общение с людьми, которые любят книгу.
Во-вторых, я воспитывался на самой истории нашей земли. Работая в тверских газетах, на радио, объездил всю губернию, исходил пешком. Транспорта не было ни в «Смене», ни в «Калининской правде». Приезжали в район, а там – как кто может. Однажды мне дали лошадь, с которой я слетел, но, видно, лошадь была умная и остановилась, когда я запутался в уздечке. Но если говорить серьезно, то тогда я понял, насколько глубоко Тверская земля связана с культурой России. Через нее прошли все: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Островский, Щедрин, Лажечников, потом – Гумилёв, Ахматова, Ермолова. Куда ни поедешь, кажется, сам воздух навеян подлинной русской культурой.
И еще – просто мне везло на друзей. Мы работали очень весело, никогда не ругались, как сейчас некоторые писатели. Я заражен той чистой энергией на всю жизнь. Поэтому Тверь для меня не просто слова, это вся моя суть.
