И претензия вовсе не к словам, наверное, а к смысловой интонации девальвированных эпитафий. Каждый год уходят (цинично чуть не произнес «пачками») помногу, самые-самые. Мы уже устали их провожать: устали от того, что с уходом каждого из них теряем живую связь времен. Не с обезличенной документальной принадлежностью к истории страны, но с собственным детством, юностью, своим родным, настоящим прошлым.
Герман, который цитировал Бергмана, говорившего «все мое кино происходит из детской туфельки», знал это лучше всех. Мир Германа-старшего, как мы привыкли его величать с творческим взрослением сына, – это мир Германа-младшего, Германа – пацана с авантюристским прошлым, окрашенным яркими красками предвоенных, военных и послевоенных лет. Где черпать искусство, как не оттуда, из того времени?
С такими, как Герман, уходит навсегда прошлое, бывшее до последнего в них – настоящим. И мы, молодое поколение, со страхом вглядываемся в черные экраны телевизионных новостей: Евгений Гинзбург, Александр Пороховщиков, Богдан Ступка, Игорь Кваша, Александр Белявский, Эдуард Володарский (автор сценариев германовских «Проверок» и «Лапшина»), Илья Олейников, Борис Стругацкий (экранизация книги которого «Трудно быть Богом» стала последней работой Алексея Германа). Со страхом, потому что невыносимо думать, с кем мы остаемся.
Если раньше творцы умирали, зная, что веками останутся жить в своих творениях, то сегодня они умирают без этой надежды. Вы спросите у сегодняшних студентов, что они смотрели «из Германа»…
В последних интервью Герман говорил даже весело: «Я никому не нужен». Его зрители, стоявшие в очереди за билетами на «Лапшина», по его словам, уехали все. Или ушли, как и он ушел.
Сколько еще проживут эти пережившие «советские полки» и до момента кажущиеся бессмертными ленты «Двадцать дней без войны», «Хрусталёв, машину!», «Мой друг Иван Лапшин», «Проверка на дорогах»? Пережившие суровый диалектический материализм, они дожили до момента смерти самой диалектики как практики мышления, как искусства ставить вопросы и искать ответы. До момента ухода поколения 1970-х, которое уже наглядно разваливается морально и больше не ищет опоры в понятиях прошлого.
Мы, поколение 1980–1990-х, и вовсе не в силах оценивать Германа объективно и не романтически. Мы, привыкшие вешать ярлыки «классик» на любого морщинистого дядю в жилетке или костюме-тройке, совсем не понимаем их почерка, не слышим их шепота, не замечаем «подмигиваний». Лично для меня Герман (я очень попробую отбросить слащавость оттенка мысли) открылся искренностью, которая ни в коем случае ни в одной секунде никакого кадра не пыталась кому-то кивнуть «ку» или попасть в струю. Я почувствовал взгляд, в котором нет желания поиграть со зрителем в смыслы, а с госкино – в кошки-мышки. И взгляд этот был легок, Герману хотелось верить и смотреть в глаза, хотя эти глаза видели и понимали намного больше страшного. Куда нам, перестроечным, до коммуналок и апартаментов 1930-х, до военных дилемм… Но мы чувствовали дух времени, в котором никогда не были. И оно не пахло типографской краской или алюминиевыми кастрюлями – оно пахло почему-то землей, которая, впитав последний снег, готовится родить новую жизнь, несмотря на войны и революции.
Провожая Германа, провожая всех их, мечтателей и насмешников, вечных оптимистов, втягиваешь невольно шею в плечи. Куда же вы? А мы?..
Герман, когда говорил, что уже никому не нужен – и это не был жест уязвленной старости, – говорил о том, что никому не нужно и то, что он говорит. Если, будучи ненужным власти советской, он был нужен ищущей сквозняка интеллигенции, то где последняя сегодня? Разбрелась по идеологической пустыне, отчаялась, потерялась. Некому слушать. А по сути, и некому смотреть. Все так, но есть еще и встречное: теперь некому и говорить.
Герман давал оценку сегодняшнему обществу как «отупевшему от салютов народу». И он знал, что говорил.
Он родился в страшном 1937 году, в «минуты роковые». «На дворе тридцать седьмой: все «сидят», а мать с животом ходит». Он спокойно и с юмором рассказывал, как мать поднимала тяжелую ванну, чтобы спровоцировать выкидыш (за аборты сажали в то время), как он «держался там крепко». Пока родители не решили ребенка оставить.
Парадокс нашего времени в том, что Герман называл «спрямлением». Эпоха застоя не рождает гениев, гении рождаются, «когда все сидят», когда ребро мысли режет между глаз, а рука чешет затылок, а не живот. Но мы еще есть, Алексей Юрьевич, мы еще слышим, пытаемся держаться крепко и трепетно храним в своих сердцах само по себе очень тонкое и хрупкое переживание времени, неумолимо уходящее сквозь пальцы.
Александр ДЫЛЕВСКИЙ
На фото Юрий Никулин и Людмила Гурченко в фильме Алексея Германа «Двадцать дней без войны»
