Но сегодня я ничего не могу, да и не желаю делать, неким мгновенным толчком памяти оказавшись в февральском дне пятидесятилетней давности. Прикинув все подробности, сопровождавшие этот день, я убедился: без сомненья, это было начало февраля, вот как и сегодня.
Время от времени ты сам или жизнь вносит поправки в то течение твоих дней, которое представлялось таким ровным, размеченным навсегда: ничего ровного и поддающегося планировке в судьбах человеческих не бывает. Поэтомуто в нынешнем своем возрасте я с печальной насмешкой увидел двадцатитрехлетнего юношу, спешащего февральским днем по газетному заданию в отдаленную деревню: он шел пешком, в эту деревню никакой транспорт не ходил. Да и не прошел бы: дорогу так занесла хвыльная метель, что идти нужно было по колено в снегу.
Юноша, пылающее воображение которого рисовало ему то, что обязательно должно произойти в самые ближайшие годы, а это – написанные им книги, путешествия по Европе, с Италией и Парижем, всеконечно, любовные приключения, сопровождающие его путь… – юноша этот вышел из своего поселка часов в десять утра. В кармане его пиджака лежали блокнот и ручка, потому что ему нужно было написать очерк о передовой доярке, которая жила в той деревне, куда он направлялся. А за отворот драпового пальто еще студенческих времен засунут очередной номер «Иностранной литературы» с романом Кронина «Северный свет»: он собирался заночевать в деревне, в которую шел. Завтра был воскресный день, можно не торопиться, а очерк он быстренько напишет дома.
За первой же деревней все сначала ярко вспыхнуло вокруг, а потом повалил такой снег, как будто небо спешило поскорее засыпать и всю землю, и его самого с головой. Мало этого – загудело, задвигалось все видимое пространство, пригнулись к земле придорожные кусты, вершины ближнего елового леса раскачались, словно тростинки. И все это сопровождалось воем, свистом и гудом! Дорогу почти мгновенно приподняло так, что снег уже заползал в валенки и начал тут же таять в них. Идти было и весело, и почти невмочь: весело – в молодости так радостно одолевать любые препятствия, а невмочь – каждый шаг давался с усилием, а дорога то и дело ускользала от ноги.
Но самое удивительное – день из белого превратился в синий: синели крутившиеся снега, в прорывах небесного свода все тоже было сине, казались синими придорожные леса…
Засунув книжку журнала за поясной ремень, потому что пришлось распахнуть пальто, иначе нечем было дышать, отказывались служить ноги – наш молодой газетчик упорно одолевал километр за километром, то проваливаясь по пояс в придорожные канавы, занесенные рыхлым снегом, то вновь выползая на дорогу. С него ручьями стекал пот, голова пылала, в глазах рябило, прыгали какието огненные точки в мозгу… Но синий свет февральского дня вел и вел его, все дальше и дальше. Он не помнил, сколько часов добирался до нужной деревни, а когда вступил в нее – деревенскую улицу уже пересекали длинные недвижные тени: метель стихла, словно ее и не было. Встречная старуха показала ему дом, где жила названная им доярка, а потом стояла и все качала головой. Вид этого парня явно поразил ее: он был весь мокрый насквозь, изпод шапки пот бежал уже ручьем.
Отворив дверь в дом доярки, газетчик вступил в теплую комнату… И не успел он поздороваться, как раздался сдвоенный крик: это вскрикнули две женщины, старая и помоложе, а совсем молоденькая смотрела на него такими напуганными, широко раскрытыми глазами, что он и сам понял – чемто уж очень поразил эту женскую компанию!
И сразу в комнате началась беготня и крики: «Чай ставь… Раздевайте его! Да чего ж ты стоишьто, скидавай все, счас укутаем тебя в сухое да теплое!». Голоса всех троих так были схожи интонациями, оттенками своими, что и в полубреду наш путешественник уразумел: в этом доме живут бабушка, дочь и внучка. Что позже вполне и подтвердилось.
А пока он получил целый ворох сухой одежды, дочь с внучкой вышли в другую комнату, а старуха помогала ему переодеваться, забираться на широкую и теплую русскую печь… Еще через какоето время он пил чай с медом, и все это происходило как в жарком слепом тумане. Только поздним вечером он очнулся после сна. Опять шумел самовар. Все три хозяйки его были дома и уже со смехом, поняв его новое состояние бодрого вздерга к здоровью и молодой жизни, пересказывали ему, какой был у него вид и глаза, когда он вошел к ним в избу…
От переполнявших его закипевших сил и благодарности сам он говорить ничего не мог, а только слушал этих женщин, представлявших сразу три поколения русской деревни. И узнал столько всего об их непридуманной жизни, что все его виденья, игры воображения и самолюбивые причуды тщеславия показались ему нелепейшей и непростительнопостыдной чепухой…
На следующий день, сидя в санях с секретарем сельского совета, который ехал по своим делам в поселок и прихватил его с собой, слушая рассказы о всяких деревенских происшествиях, наш газетчик между тем думал о вчерашнем своем дне. Секретарь совета считал, что поощряет его своими историями к совместной дорожной беседе, а его попутчик все не мог отойти от пережитого. То и дело припоминая, как вчерашняя метель, увидев его в безбрежье предстоящего пути, хотела до смерти напугать его, но вызвала лишь безудержное ликованье преодоленья ее… То ему вновь слышались голоса его хозяек: голоса старших – и глаза младшей, слушавшей их с таким же напряженьем души, как и он.
А сани между тем прыгали с гребешка на гребешок, потому что снег на дороге улегся так, как ему вздумалось, а поле впереди рисовалось таким необозримошироким, а день все сильнее наливался таким синим светом.
Геннадий НЕМЧИНОВ
