Номер о фотографах и фотографии просто не мог выйти без него — без фотографа и художника Жени Миронова, родившегося (мы говорим об этом, набрав воздуха в легкие) в Твери. Это его фотоработы (или картины? фототексты? арт-объекты? метафоры? метаметафоры?) несколько лет взрывают российскую арт-сцену, поскольку в своих знаменитых сериях о Тайге он упорно рождает не просто образы, но язык. И вот уже в дивное зыбучее царство сравнений за Женей завороженно бредут фотографы, журналисты, критики, искусствоведы, коллекционеры и люди всех гуманитарных кровей.
Он в ТОП-10 главных современных художников страны по версии «Forbes» и арт-фондов, его работы хотят все серьезные галереи, знающие толк в contemporary art, и даже ведущий Андрей Малахов громогласным шепотом в «GQ», рассказывая о своей арт-коллекции, советует срочно покупать работы Жени Миронова. Потому что пребудут.
Коронавирус помешал нам встретиться с главным героем в физическом пространстве. Как в старые добрые времена, мы набросали список вопросов и передали Жене, а он передал ответы: так получилась игра в присутствие, которую, по-видимому, обожают люди всех профессий, мало-мальски способные думать метафорами.
— Когда ты осознал себя как фотограф?
Пахло дождём и ненаступившим утром. Плавился небосвод, стекая по одноглазому лицу космоса грубым корявым закатом. Земля, раскрученная со звездами, давала прямой эфир всем видящим сквозь небольшие помехи – наши мысли. Как старая кожа, облезали облака – они «облакачивались» серыми хлопьями, касаясь бликов воды. Погружалось на дно лето, искажая видимое пространство в виде замкнутого на себе подростка. Да, я ушёл под воду, вместе с камерой. Там, на дне, собирать раскиданные и не снятые никем снимки. В туннеле с рельсами внутри невидимой стены застрял на несколько месяцев. Жду.
… Это было в далёком 1977 году. Мы прибыли на берег Светлого озера, в очередной раз в надежде встретить «Академика Оршина» – гигантский фрегат, нагруженный учеными и художниками всех мастей. Он был легендой, его ждали все. Слухи о нем разносились карликовыми светофорами через визуальное эхо. И так каждый раз, приходя на берег Светлого, я вскрикивал: «Ура — Ура! Он идёт, смотрите, вон дым за тем горизонтом, наверное, в районе озера Песочного». Но меня никто не воспринимал всерьёз, ведь это был дым от труб Конаковской ГРЭС, — так считали все. Я каждый раз залезал на небольшую металлическую, в четыре этажа, вышку и делал снимок моего фрегата.
— Когда и при каких обстоятельствах сделал первый снимок?
— Да вот вчера! В густых лучах света, стекающего между стволов и веток почерневших тополей и ив, словно бабочки, летали однокрылые семафоры. Узкоколейка колючим клубком рельсов и шпал хаотично распускалась от самых ног вдаль. Вокруг желатиновый воздух заката и тянущийся эхом в бесконечность шум сросшейся листвы. Мне кажется, я стал тепловозом. Как это произошло? Я не мог пошевелиться! Только вперёд – назад! Ау. «Ту-ту», – вылетело из меня и разнеслось вокруг. Масляный привкус во рту. Взгляд потемнел и стал черно-белым. Произнести что-то внятное я уже не мог. Я стоял один, невидимым поездом, выдыхающим пар посреди бесконечного болота. Кусок Луны подцарапывал остриём серую ткань неба с вышитыми на ней птицами. Это был мой снимок, один из первых в + / — бесконечности снимков.
— Какое образование ты получил?
— Я учился фотографии 7 лет на кафедре фотомастерства МГИКа. Учился режиссуре и драматургии, визуальному языку и философии изображения. Я ездил на учебу каждый день из Твери. Мой дом – старый, ржавый, забытый на берегу Светлого озера робот-торфососальщик. Местные всё тут всегда переделывают под домики — времянки: кто вагон, кто кабины поездов. Мой робот состоял на 97 % из пустоты. Каждое утро я доходил пешком от Светлого до 3-го участка (Восток-3). Там, забравшись на противопожарную вышку Вельга-3, я ждал утренний узкоколейный поезд с рабочими, «кукушку», которая подхватывала меня, возвращаясь назад — в Васильевский мох. Там я пересаживался на пригородный поезд Васильевский Мох – Тверь. В Твери на электричку до Москвы. Часам к 11 я приезжал в МГИК, уходил часов в 17 и к 22 часам возвращался назад к Светлому.
И так 7 лет. Пока едешь, слушаешь музыку, читаешь книги, делаешь задания по фотографии.
— Какой самый большой квест ты совершил ради фотографий?
— Мне нужно было родиться ещё несколькими сущностями в разное время. Один из них Миней — то есть Виктор Васильевич Минеев. Он жил на острове в центре этого огромного болота 38 лет. Последний коренной житель Оршинского мха. Он тоже видел эту узкоколейку и этот волшебный мир. Умер осенью 2017 года. Его жизнь имеет отношение ко мне, ведь он тоже все это видел. Так что мне ничего не кажется, я не один такой! (см. его рассказ о волшебном мире на «Ютубе»)
— Оправдали ли снимки затраченные усилия?
— Да, я стою на ветру, на берегу Светлого озера, упершись взглядом в его даль, в полоску горизонта. Я могу взять эту нить взглядом и связать из неё свой узор. Я считаю пульс у облаков и по нему могу вычислить, как сейчас тоскует по мне водокачка на Березовом. Мне предстоит переплыть Светлое, но не в горизонтальной плоскости, в плоскости водной глади, а в вертикальной, продолжать собирать крупицы жемчуга – нового качества присутствия, чистого восприятия многомерности. Стать частью этой оси как частью сферы между сознанием и подсознанием. Стать волнами неба и ветром воды.
— Как ты преодолевал творческие кризисы, когда они случались?
— Итак, дело было в 1978-м. Мы познакомились с ней утром. Мы ехали в одном вагоне, медленно нёсшимся в сторону Светлого. Было темно, солнце пока даже и не планировало всходить. Она смотрела на меня, она была в белом платке и спецовке с надписью «Бирюза-1». Я смотрел в окно, но фокусировал взгляд на стекле, в котором отражалась она. Она смотрела на меня, ждала… Мы ехали строить Оршу-3 на берегу Светлого озера. Или, кажется, это был далёкий 1976 год, по замыслу инженеров на берегу должен был стоять девятиэтажный дом, который в процессе усадки в болото должен был уйти в торф аж на два этажа, тем самым превратившись в инновационную семиэтажку для рабочих. Светало, машинист решил потушить несколько лампочек на потолке, и без того еле освещавших салон. В окне расцветал сумрак дня, синие, серые цвета листьев и деревьев пробирались сквозь стёкла и ложились на лица, превращаясь в замысловатые татуировки. Всё мерно покачивалось и плыло: до боли знакомые звуки, голоса, лица, она… Усталость как будто опережала весь рабочий день, казалось, что мы уже едем с работы и всё это нам видится от усталости, но работа была только впереди… это был далёкий 76 год, великая стройка… Но расчёты инженеров оказались неверны – дом полностью осел в болото, не оставив даже антенн на крыше.
— Кто повлиял на твое творчество?
— Stuart Braithwaite повлиял звучанием Могвая. Claire Boucher последним альбомом и своей внешностью. Виктор Минеев (Миней) — уже объяснил, чем, машинист Герман Шуганов — тем, что всегда подбрасывал на съемки. Моя бабушка Савельева Лидия Сергеевна и все остальные родственники и друзья (Пылинка, привет!). Tomas Edward Yorke повлиял концовкой своего фильма ANIMA. Лёша Румянцев – его творчество первое откровение в фотографии для меня. МГИК и вся творческая движуха там. Ну и да, все, кто причастен к созданию всех инженерных конструкций Крупских очистных сооружений в городе Тверь.
— Поддерживали ли тебя друзья?
— Да, меня поддерживают мои друзья – узкоколейки, насыпи, остатки шпал, водокачки, волшебные светящиеся плазменные шары… Все они меня поддерживают. Я очень благодарен им. Вся Тайга, каждая веточка меня тут знает, каждый заброшенный мост, каждое заброшенное и действующее строение. Мы все вместе проживаем эту жизнь, сочувствуя, сострадая и радуясь каждому закату, каждому облаку, каждому брошенному ребёнком на асфальт леденцу.
— Что это, твоя Тайга?
— Тайга – это когда на Ан-2 в Осташков или Бежецк с Змеёвского аэродрома с запасом бутербродов на все летние каникулы летишь к бабушке. Или когда в заброшенной и полуразрушенной пекарне готовишь хлеб с примесями торфа, а потом, наевшись, отправляешься на вечерние съемки. Тайга – это вещь в себе, у неё нет дверей. Их надо каждый раз прорубать. Прорубил внутренним волевым смещением – открыл второй невидимый слой век. Тайга – это волшебные сны о строительстве водокачек в Оршинском мхе, где второй функцией каждой водокачки планировался водонапорный храм. У веры той символ — спил рельса. Поэтому я ношу его на груди. Рельс – метафорический символ пути. Внутреннего пути в пространстве самобытия.
— Какой снимок больше всего запал в душу?
— Волновались облака, с пеной у рта косы барахтался в бликах месяц. Мы сидели с друзьями на мысу озера Страдовни, на самом краю зимы. Белоснежно-чёрное одеяло озера, тишь. Целая ночь в зимнем лесу, наконец-то рядом, почти внутри, неразделимо… Провалившись под лёд, разговаривая со всем чем только можно: с деревьями, с костром, с фонариком. Целая ночь съёмок: сначала нашли гроб с «Али Экспресс», потом — воскрешение Иисуса. Ползая по стенам глазами-улитками, изучая особенности кристаллизации влаги на разных поверхностях настенной краски. Замедленно, в призрачном состоянии, ножиками откалывали со стен задеревеневший потресканный кафель. Для чего? Чтобы потом печатать на нём свежепридуманный фотопроект «Ваннах-81». После, с лампочкой вместо головы, дорога назад к Светлому. Вечная дорога к внутреннему Светлому озеру! Фотограф Андрей Минаков и чуть реже Фёдор Савинцев — иногда мы вместе выбираемся на практики нового качества присутствия!
— Где любишь снимать?
— Где живёт лето в жилах тёплых теней и плотного полотна ветра, в цвете зеленеющих ароматов дней с густым привкусом ночной прохлады. Где неизвестные люди улыбаются неисчерпаемой возможности окунуться в свет. А ты, расцарапывая внутренним голосом посеянные зимой и проросшие весной желания, отправляешься по ним в плаванье. Это Земля. Тут на небе почти всегда журчат облака, перетирая из стороны в сторону свои изношенные рукава. То тени становятся длиннее, то в скором времени вообще отрываются от земли. Горизонт становится ярче и более прорисованным, ты видишь какие-то отдельные деревья и своё желание у них побывать. Я люблю сидеть на вышке Вельга-3 и снимать, как блестят волны леса и воды вдали. Конечно, иногда лёгкий испуг наносит взгляду во-о-о-о-н та туча, которая кажется тебе с громом. И ты думаешь: «О Боже, я хотел тут заночевать, но если гроза пойдёт в эту сторону, она обязательно подарит молнию этой вышке. Пора думать о более безопасном ночлеге». Где пространство облегает тебя изнутри, где ты и тишина говорят об одном: что лёгкие переполнены странной любовью к этому месту. К этому миру внутри несуществующего тебя.
— Какие препятствия были на твоем пути?
— У пути, по которому я иду, якобы в девяностые украли эти сами рельсовые пути. Их сдали на металлолом. Преодолеть этот матричный фрактал было трудным явлением. Найти настоящих друзей тоже было не просто. Ведь я жду поезд, что уже не ходит вот уже как 20 лет. Не каждый это поймет! Так это выглядит со стороны, но сейчас лучше! Моё небо — настолько высоким и далёким оно ещё не было у меня внутри. Оно как ожидание тает и в бесчисленном мгновении распаковывается в удивительный уход, сопровождаемый тысячью шпал оршинских узкоколеек…Ты несешься навстречу к себе, ты давно себя не видел, мой друг. Порой страшно и загадочно искать тебя там, откуда давно ушли все поезда. Где весна открывает перед тобой бесконечные просторы мечты. Ты стоишь в тени и благодаришь каждую песчинку воздуха за то, что вновь дала возможность взять за руки меня – то есть себя. То синее свысока шлёт приглашение на торфяной бал в заброшенную пекарню, где в центре зала кружится колёсная пара от вагонетки. Где в ритмах теней берёз на тебя косятся роботы-торфососальщики. Они, поворачиваясь за тобой вслед, скрипят ржавыми смычками своих хоботков. Мой друг, я так соскучился по тебе… Ты спишь, и твой сон — это мой день. Ты открываешь второй невидимый слой век и даёшь шанс творить во имя тебя, во имя Тайги… Дорогой друг, я так соскучился по тебе…
