– Ах ты, щенок глупый! Выдрать тебя за это мало! – прогремело над ухом, и судейский помощник Кузнецов, перейдя мгновенно от слов к делу, схватил его за вихор.
– Ай, больно, больно. Простите, дяденька, я не нарочно, толкнули меня, – плакал Коля, хлюпая носом. А на столе перед ним расплывалось жирное чернильное пятно.
Все было, как всегда. Оттаскав проштрафившегося для острастки за волосы, Кузнецов ушел в свою комнату, где с утра до ночи кипело делопроизводство. Ну а Коля-писарь, сын вдовой солдатки Тимофеевой, мальчонка тринадцати лет, сглотнув слезы и вытерев разлитые чернила, взялся за переписывание предлинной и прескучной описи. Так и прошел очередной трудовой день, полный треволнений и бессмысленной работы, не сулившей писарю ничего, кроме скудного жалованья и тычков свирепого Кузнецова.
– Дурачок ты, неумеха. Нет у тебя ни к чему наклонностей, один перевод перьев и чернил, – слышал с утра до ночи Коля. И глядя на свои пляшущие буквы, в которых не было ни красоты, ни порядка, опускал глаза. Плохим он был писарем, это правда.
Большая тайна
Матушка за Колю переживала, но и она бранилась. А как не браниться? С тех пор, как супруг ее, блаженной памяти капрал Осип Тимофеев, сгинул в крымских степях, трудно ей жилось на свете. И зеленью торговала, и в домах купеческих белье стирала, а по ночам шила да ткала. Но сын грамоте научен был, для чего дьячку соседнего прихода каждый месяц выдавались деньги из скудных ее вдовьих заработков, да и сама она чему могла, тому Колю и учила. Кто грамоту знает, тот не пропадает, себя прокормит, – понимала вдова. Да только грамота не впрок пошла. Принялся Коля не за бумаги, а за книги. Ради такого дела завел дружбу с соседскими барчуками и от них таскал, бывало, огромные стопки. Сидит всю ночь, лучину жжет и читает. А со службы ходит через день битый. То имя перепутает, то козявку на лист посадит, то пером нечищеным его порвет. Платят гроши. Не жизнь, а мука.
Вот и сегодня пришел Коля домой понурый. А только вечером нет чтобы в чистописании поупражняться – уже куда-то засобирался. Кашу ест, а сам на дверь смотрит, быстрей бы бежать.
– Куда опять? Куда тебя все носит? – заворчала солдатка.
– Да так, к Волге пойду, порыбачу. Хорошо, говорят, клюет.
Видела мать, привирает сын. Может, девчонку какую приглядел? Вот бы хорошо.
Но к делам амурным был писарчук все еще равнодушен. Другая тайна, другая страсть владела им безраздельно. И если бы рассказал он кому ее в маленьком домике со съемными комнатами, где квартировал третий год с матерью, подняли бы на смех и не поверили: капральский сын писал стихи.
Убедившись, что мать отправилась на двор, Коля достал из заветного тайника под лавкой толстую самодельную тетрадь, коей поверял пришедшие в голову вирши, и побыстрее ретировался. Ноги несли его на соседнюю улицу, в здание Тверской семинарии, где раз в две недели по вечерам шли ученые дебаты, семинаристы упражнялись в риторстве, а иногда случалось настоящее чудо: в архиепископском доме открывалась дверь и степенно, постукивая дивным точеным посохом, в семинарию шел сам владыка тверской Иоасаф.
Под восторженные возгласы и почтительные речи семинаристов он проходил в залу, где толпились уже ученики и учителя, садился на свое владычное место и превращался в слух. То-то потели от страха ладони у риторов, то-то пересыхало в горле от волнения! А иногда случалось главное, ради чего и набивались слушатели в маленький зал: словно поддавшись неведомому вдохновению, наитию дивному и пречудному, владыка Иоасаф говорил речь. Хотя как речь? Панегирик – не панегирик, проповедь не проповедь, а только складно, умно, красиво. И ведь знали все – не готовится к сему архиепископ, говорит по вдохновению, но как на душу ложатся его слова. Вот уж верна молва, что нет лучшего витии во всем государстве, чем владыка Иоасаф. Недаром и сама царица его так ценит, так почитает, а слова его не только слушать, но и печатать изволит.
И было слово
Про Екатерину речь у нас недаром зашла. Знала уже вся Тверь: царица-матушка в Москву из столицы отбыть изволила, и через пять дней навестит любезный своему сердцу город на Волге. А значит, будет торжественная встреча на въезде в город с молебном, будет пышная служба в кафедральном соборе, где всенепременнейше – так уж повелось – произнесет владыка Иоасаф одну из тех своих речей, которые так любит люд церковный и мирской.
В семинарии же, которую за глаза называли любимым владычным дитятей, к встрече императрицы готовились по-своему: семинаристы упражнялись в одах, дабы переписать их в изящную рукописную книжицу – альбом. Готовились поднести его императрице как особый подарок, свидетельство любви тверских обитателей к высокой покровительнице.
Как ни мчался Коля, а на читку все же опоздал. Протиснулся, запыхавшись, меж лавок, и превратился в слух. Между тем свои вирши декламировал сам Димитрий Подвойский, семинарист-переросток, из важного семейства, вальяжный, ученый, уверенный в себе.
Начал хорошо, сладостно.
«Сладка цветам роса в час зноя,
Приятен жадным дождь полям:
Но больше радости, покоя,
Ты изливаешь сим местам…».
А вот концовка Коле не понравилась.
«Приходом матерним Твоим
Явив божествен зрак Свой им».
Что это значит? Что за зрак?
Замотал он головой и даже поморщился. Так, что сосед его, препротивный Анциферов, длинная каланча, с неудовольствием объявил:
– Прелестны твои вирши, Димитрий, достойны великого события грядущего. Не о чем и диспуты вести. Ну а писарей мысли по сему поводу по малолетству их и слушать не будем.
Зал загоготал, и Коля покраснел, осекся. Думал уж было незаметно прокрасться к выходу да дать деру, да только внезапно у него нашелся защитник.
– Ты б, Анциферов, за утреней так бойко часы читал, как о поэзии только что глаголал, – раздался от двери громкий густой бас.
Расшумевшиеся семинаристы разом замолчали, а Анциферов, только что гордо восседавший на кресле, поник и опустил голову.
– Владыка! Сам пришел послушать! – обрадовался Коля.
Архиепископ тем временем уже уткнулся в листок со стихами Подвойского и быстро-быстро водил глазами по строчкам. Ах, все-то он делал быстро, не мешкая, вот и вошел так стремительно, что застал всех врасплох.
– Любопытно, да, – вынес наконец Иоасаф вердикт и повернулся к Коле.
– А ты что скажешь, малый? Чем тебе вирши не угодили?
Коля замялся, заробел, но выхода не было – надо было отвечать.
– Как по мне, так лучше бы было не «зрак», а «взор». Покрасивше так, более императрице пристало…
– Гыыыы, – пронеслось по залу.
– Покрасивше! Ох, уморил! – хохотнул кто-то сзади.
– Не шуметь! – грозно обернулся Иоасаф, и гул мгновенно стих. – Вот вам урок, преотличный урок мальчишка поднес. Верно ты говоришь, согласен с тобой: слово «взор» в эти вирши просится. Было бы к месту и правильно. А сам-то ты с пустыми ли руками пришел, ну-ка?
И Коля трясущимися руками подал владыке сложенный вчетверо листок. Буквы на нем плясали подгулявшими гвардейцами, на что Иоасаф, человек порядка, поморщился. Но прочитал написанное до конца, шевеля губами.
«Два солнца зрит он над собою.
Одно, которо луч стремит
На круг земной, и теплотою
Своей всю тварь животворит,
Тебя, другое, щедру Мать,
Ему лиющу благодать»…
– Неужто сам писал?
– Сам я, сам. Всю ночь старался! – испугался Коленька. Впрочем, епископ шутил.
Листочек у Коли он забрал:
– Посмотрим, как вирши твои государыне покажутся…
Порасспрашивал владыка потом, где живет «новый пиит тверской» и чем на хлеб зарабатывает. И так душевно, так ласково Иоасаф разговор вел, что рассказал ему Коля все свои беды: как кляксы ставит, как вихор ему за это дерут, а книги тайком от всех читает, потому что не его это дело, а барское.
– А вот это ты зря, – погрозил пальцем владыка. – Ты за стихами Священное Писание не забывай читать. Ты, как тяжко будет, открой Евангелие от Матфея да найди там притчу о трех талантах: те рабы, которые в дело пустили данные хозяином таланты, были вознаграждены, а тот, кто в землю монетку зарыл и не приумножил, выброшен был во тьму, где плач и скрежет зубовный… Так ты лучше, что дано тебе, приумножай, а не забрасывай, это и Богу угодно.
Ванька-пропащий
…Летел домой Коля как на крыльях. Столько всего за один вечер произошло, кое-что можно ведь и мамке рассказать. Да только услышал с порога: сидит в гостях за чаем Петровна, зловредная соседка-швея. Дует чай в обе щеки и вдову поучает: нечего сына-неслуха баловать, на ученье его деньги тратить. Пошто писарю премудрости? Одно отвлечение пустое.
– Где был-то, Коленька? – только мать и спросила.
Но не успел он и слово «семинария» молвить – а Петровна уже за столом гогочет.
– Медом вам там, что ли, намазано? Пропадешь с попами этими, ох, пропадешь! Был тут до тебя за стенкой такой же постреленок, закорючки в конторе выводил, Ванька Крылов – так тоже вечерами в семинарии пропадал. То споры, то стишки, а на еду денег не хватало.
– Что ж потом? – ойкнула вдова.
– В Питер поехал, в столицу счастья искать. Так с тех пор ни слуху ни духу. Пропал как есть человек, а мог бы до хорошего чина дослужиться.
Коля молча вышел во двор. Темнело, и небо покрывалось звездами. Таинственно мерцал купол златоглавого Спаса. Хлопали на ветру штандарты: город ждал императрицу.
– Тимофеевы тут живут? – вынырнул из темноты почтовый посыльный.
– Тут. Ну я, например, Тимофеев, – удивился Коля.
– Вот, получи пакет.
– От кого?
Посыльный пожал плечами. Мол, кто ж его знает – мое дело маленькое, взять в конторе да на адрес отнести.
В пакете обнаружилась книга, большая, увесистая, в коже.
– Краткое руководство к красноречию, книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки трудами Михайла Ломоносова… – прочитал Коля.
– Владыка! – осенило его.
Так и стоял он, прижав книгу к груди. И мечталось писарю: вот прочтет он завтра на службе украдкой полглавы, там еще половинку, так всю риторику и изучит. Фразы, длинные, сложные, научится он складывать ровно и красиво, как настоящий ритор. Ах, какие славные вирши сложит он тогда о добром епископе, о большой реке, текущей за домом, о родном городе с гремящим весенним торжищем, ровными, как стрела, улицами и гулкими мостовыми – не хуже, чем в столице… С тем и заснул той ночью Коленька, позабыв разом и про волосенки драные, и про Петровну – бабу вздорную. Своим умом жить теперь буду, – рассудил писарь.
