Раннее постижение мира и зрелое его осмысление, лирические откровения, память сердца, тревога за будущее – всё это под одной обложкой новой книги Бориса Рапопорта «Родинка», удостоенной литературной премии имени М.Е. Салтыкова-Щедрина.
Имя Бориса Рапопорта, выпускника МГУ, одного из старейших журналистов области, хорошо известно. Работал он на Алтае и в Белгороде, печатался в Сибири и Москве. Жил на переднем крае агитпропа, и потому со знанием дела мог писать:
В любые времена крутые,
приемля всяческую
власть,
всегда врала моя Россия –
наверно, этим и спаслась.
В его сердце с детства жило озаряющее жизнь волшебным светом увлечение поэзией, и здесь судьба поманила его редкими для простого смертного успехами. В десять лет он, можно сказать, с улицы, напечатался в многомиллионной «Пионерской правде», в семнадцать – в журнале ЦК комсомола и Союза писателей «Смена». Но после университета хлеб насущный пришлось все же зарабатывать трудом газетчика. При внешней схожести работы со словом, поэзия, в отличие от журналистики, питалась из другого источника, из сердца человека, из души. Для многих такая жизнь становилась тяжким испытанием. Кто смирялся с судьбой, становился только газетчиком, кто не выдерживал гонки, сходил с круга, но редкие трудники, как Борис Рапопорт, находили в себе силы жить в параллельных мирах, газетном и поэтическом. Не будем спрашивать, сколько это стоило сил, но годы работы в газетном суетном цехе не заглушили в eго душе цветов поэзии. Ведь только поэт способен остановиться посреди дворика, через который ходит всю жизнь, и сделать открытие:
Так зачем же этот
дворик,
утомительно притихший,
и сухие нитки сена
в голубых
прожилках льда?
Вот уж, поистине, как сказал другой поэт, поэзию ищут в небе, а она находится под ногами…
Лирический герой Бориса Рапопорта твердо знает, что звезда, мерцающая «на донце колодца, не покупаетсяне продается». Он скорбит по измочаленной на нашем веку совести, горюет, видя унижения, которым подвергается сегодня «данный ему Богом» русский язык. Поэт считает, что в защите от пользователей и потребителей брендов сегодня нуждаются не заброшенные дома, а забытый нами русский язык. Ведь «уже и слова „русский“ след остыл».
Вот я и сижу
над строкою,
пытаясь родное, святое
спасти – через время
лихое
в словесных корнях
перенесть.
Но грохнет столетье
металлом –
и грустно откинешь
тетрадь:
где совесть без вести
пропала,
там не о чем
повествовать.
И все же он повествует. Такова участь поэта, его назначение.
Михаил ПЕТРОВ, член Союза писателей России
НАСЛЕДСТВО
В деревне умер мельник.
Похоронив отца,
наследство поделили
три брата-молодца…
Старая сказка
Наконец-то, под старость,
да
Наконец!..
Но святая твердит простота:
что же делать с нежданно
свалившейся мельницей,
если даже не в силах
пристроить кота?
Жернова не скрипят.
Кот на воле гуляет –
не о ней ли, сердешный,
мурлыкал с тоской…
А ко мне подступились,
прищурясь, деляги:
отчего же ты бедный,
коли умный такой?
Не вписался, простите,
в ваш кипеж торговый,
задыхаюсь на бешеной ярмарке дня,
сочинитель расейский,
но вовсе не «новый»,
даже к «фабрике звёзд»
не пускают меня.
А почём они, кстати,
сегодня «звёзды»,
а также мельницы и коты?
(Спрашиваю об этом
не слишком серьёзно,
хотя и не против
«американской мечты».)
Так вот и встречу свой
смертный час.
Но звезда,
что мерцает на донце колодца,
не покупается – не продаётся:
она попросту недоступна для вас!
РОДНАЯ РЕЧЬ
Что тосковать о русском мужике,
об избах заколоченных – Бог с ними.
Ты погорюй о русском языке,
поплачь, как над ушедшими
родными.
Стрекозы потускнеют без слюды,
кукушка на ау не отзовётся,
и станет потребителем воды
паломник у забытого колодца.
Уже и слова «русский» след остыл,
пора переходить на россиянский
и новую вульгарную латынь
осваивать во времени –
пространстве.
Не вырастут на газовой трубе
ни Третий Рим, ни цезаревы рощи,
и во вселенской биржевой гульбе
мы обойдёмся суржиком попроще.
И всё-таки, крутой мой полиглот,
оставь язык Вергилия для мессы,
а то, что не поймёт её вестгот,
неважно – лишь бы крест
на грудь повесил.
ЦНИНСКИЙ КАНАЛ
Осень. Берег Цнинского канала.
Одинокой памяти клише:
на лошадке из папье-маше
я реву сопливый, годовалый,
но трофейной «лейкою» уже
папка клацнул сладко и устало –
снимок сделан.
Вечность миновала,
по гранитным клавишам канала
за мальчонкой звонко проскакала
на лошадке из папье-маше.
Снова листопада карнавал,
где
музыка гремела духовая,
осушая мокрый наш подвал
и народ окрестный собирая,
чтобы каждый внове ликовал:
кончилась вторая мировая!
Впрочем, я не так её назвал,
а сосед, простившись с той войною,
то ли за дунайскою волною,
то ли за амурской поспешал
на своей каталке, на культяшках,
от земли отталкиваясь тяжко,
от земли, которую спасал.
Осень. Сад у Цнинского канала.
Словно ничего и не бывало –
Ни бойца-калеки, ни подвала,
ни лошадки из папье-маше.
А её хозяин постаревший,
в транспорте ином поднаторевший
шествует с коляской вдоль канала
и с законной гордостью в душе:
до меня, мол, дотянись, а ну-ка –
третьего везу по счёту внука,
пялит он глазёнки, но не плачет –
из пелён хоть завтра на коня,
крепкий мужичонка будет –
значит,
не моей породы, не в меня.
Да и пусть себе, и слава Богу,
лишь свою бы не проспал дорогу
да осилил эту круговерть.
Маховик времён не остановишь,
Но, видать, напрасно ты буровишь:
«Гены передать и – умереть».
Осень. Берег Цнинского канала,
где твоя лошадка проскакала,
унося потёртое седло,
где росточек твой,
смышлёныш малый,
ловит глазом лист кленовый палый,
где недаром музыка играла.
Круг замкнулся. Время не ушло.
Слово о полку отцовом
Рождённые в года глухие…
Александр Блок
Родившиеся в года глухие,
в серёдке века – в средневековье,
когда отцы – молодцы фронтовые
воткнули в прясла у хаты копья,
усатому снова подставив выи,
что мы,
в штанишках из старых юбок,
могли увидеть в отцовских муках?
Мы ликовали с утра до заката,
мы без конца патефон заводили
и следом за Бунчиковым твердили,
что, мол, и нам помирать рановато.
А вот отцы уже помирали –
в пивнушках горсадовских
и на вокзале,
где плач Ярославны слышен едва ли,
им наливала родная страна,
и за победу они осушали,
но и тогда свои ордена
в коробках для спичек
аршинных держали.
А спичи пылали в Колонном зале:
наденьте, фронтовики, ордена!
Они завязали. Но не надели.
Поскольку были давно при деле –
о семьях радели, коптили, коптели,
всё чаще вскакивали с постели,
отхаркивая кусочки свинца.
Вот так и я потерял отца,
а с ним и застрявшие
в прясле копья.
Истинный сын средневековья,
так же, как батя, рвусь из жил,
будто совсем ещё и не жил,
бегу вприпрыжку за веком новым,
а ночью мыкаюсь, что не сложил
Слова о пылком полку отцовом.
