Аркадий ЗОЛОТОВ
Фото Юлии СМОРОДОВОЙ
Кто только не написал про Иван Иваныча после его приезда в Тверь с творческим вечером. Писали и дарили овации на его вопросы: «Почему у вас дороги такие плохие? Нельзя такие дороги», эпистолярно признавались в любви, он махал рукой, улыбался и глядел на тверскую публику через свои круглые желтые очки, признаваясь, что ездит по стране не денег ради, а изучения культурного феномена для. Что изучает Охлобыстин, сложно сказать, но страна имеет возможность изучить такой культурный феномен, как он сам. Правда, возможностью этой пользуются не все.
Что бы ни говорили о бешеной популярности Иван Иваныча, приобретенной «Интернами» и другими проектами, нацеленными на добывание хлеба насущного, феномен его в том, что Охлобыстин – очень талантлив. Талантлив даже не как актер, а как сценарист. И еще в том, что он – священник. Его феномен – это спайка «культмассовости» с ее неглубокими притязаниями на душу человека и – служения Богу. Непосредственного служения, у престола. Вот этот «феномен» и ездит сегодня по стране, смотрит на всех сквозь круглые цветные стекла и, кажется, пытается обратить внимание на то, что не все так спокойно и благостно, как кажется девочкам-подросткам – его фанаткам. Всё глубже, сложнее.
В руке в Охлобыстина на сцене может быть бутылка с «вискарем», но за внешним эпатажем – неразрешимая морально-этическая дилемма, отзвуки которой часто слышны в его словах.
– Не может быть аншлаг на литературном вечере, где вы слушаете странного человека, во многих вещах противоречивого, не определившегося, – говорит он, раскрывая главную тему внимания к нему. – Люди больше не хотят, чтобы их, как скотов, веселили. Уже насмеялись. Поэтому – духовная беседа.
И Охлобыстин прав, когда им же определенный формат «духовной беседы» он называет новым, необычным. Этот формат – тоже феноменальный, учитывая, что «гуру» не собирается никого учить жить.
– Это беседа для тех, кто хочет подумать, выбежать в поле и наконец, понять: кто я, что я, что мне дальше делать? Я такой же, как и вы, и поэтому ощущаю недостойность присутствия на этой сцене. Как я отношусь к себе? Это воля случая, что я, после сорока, стою на сцене драматического театра…
Нет у Охлобыстина скромничанья. Это же Охлобыстин! Он либо эпатирует на всю катушку, либо предельно серьезен. Он – молодец! – делал правильную вещь в своем выступлении: предварял все «забронзовевшие» вопросы к нему, чтобы свести на нет саму попытку их задать.
– У меня спрашивают, как вы можете быть этим, этим и этим? Ну а как не быть?
Этот вопрос – в фаворе. Как можно выходить на сцену с бутылкой виски и служить престолу Божию? Никак. Но потому он и феномен, что при кажущемся несоответствии все в Иван Иваныче – органично. Понятно, Охлобыстин самокритичен, но он имеет гигантское преимущество над остальными. Он честен перед собой. Себя не обманывает. При этом он не помещается и в рамки стереотипов. Просто нет таких стереотипов.
– Я очень рассчитываю, когда закончится все это беспокойство, связанное с кинематографом, вернуться в святую Церковь, потому что она сохранила мне семью, когда-то сделала из такого чудовища – человека. Я люблю ее. Люблю без «ура». Надеюсь, что, когда закончатся «Интерны» и кромешный кровавый боевик, я вернусь в деревню исповедовать и причащать.
Охлобыстин в течение всего вечера говорил о божественном промысле, который у него выражен в понятной всем формуле «все случайно», он пытался делиться с аудиторией мыслью, которая, кажется, не лезла в головы большинства. По крайней мере, судя по содержанию записок, волновало людей все больше, пойдет ли Иван Иваныч в президенты, хочет ли он мигалку на машину и что означают его многочисленные татуировки?
Но были и другие вопросы. В коих ни намека на праздность и желание сорвать смех публики:
– В чем смысл жизни? В стяжании Духа Святого. Мы грустим, что нет нового смартфона, или что мы не купили нашему ребенку то, что есть уже у всех его сверстников, но мы живы, у нас есть все, чтобы это осознать. А вот чем это можно наполнить? Любовью. Жизнь и любовь – это в первую очередь глаголы, это всегда движущееся, меняющееся…
«Шут и священник» – это прочный двухцветный ярлык Иван Иваныча, и едва ли стоит понимать здесь шута как человека, способного ляпнуть то, что не смели подумать остальные. Он, конечно, шут, и говорит он вещи, в общем-то, не шокирующие, и «исцеляет» людей в зале все больше хулиганства ради, но эта спайка шутовства и стремления к богопознанию – она как-то дика сегодня, и по своей природе скорее средневекова. Потому и такая большая часть аудитории Охлобыстина (думается, в любом городе) – это зрители, пришедшие поглядеть на чудного «зверька», умеющего говорить высоким слогом.
Вот и получается Иван Иваныч общественным лакмусом, порождая новые феномены: культурные, социальные, этические. Юродствуя в толпе, не знающей юродства, он либо воспитает хоть небольшую ее часть, либо обречен свалиться в полную дисгармонию с миссией и ее выполнимостью.
Уже за то, что он берет на себя такой труд, такую миссию (поневоле берет, так как больше ничего и не остается), он так уважаем и так легко скатываются с него «слепаковские бугатти». Хотя, соглашусь, не всегда.
– Толстые попы с золотыми часами… ну и что? Из нас так долго выбивали саму возможность рассказать о себе, что мы начали стесняться себя. Я искренне недопонимал древних отцов. Петя Мамонов научил. Ввел меня в мир Исаака Сирина. Сегодня очень мало людей, готовых объяснить какие-то истины: они стесняются язвительных улыбок соседа. Те же, кто хочет спросить, стесняются своего интереса.
Тема веры у Охлобыстина сквозная. Она – его колокольчик в тумане, некое самооправдание и надежда, что, «когда все это кончится», он отдаст уже всего себя ей. Это спорный момент, и многие скептически щурятся, но пути Господни неисповедимы, и кто знает, может, Охлобыстин несет таким образом истину.
В век, где на каждом шагу штамповки чувств и вариаций, самоидентичность дика и любопытна. Людям любопытно, как можно говорить о Боге и любить святую Церковь, будучи (ладно там у Лунгина придворным юродивым – все-таки высокохудожественное кино) доктором Быковым.
Мы, увы, не знаем, где Иван Иваныч переигрывает, где у него линия фронта, за которой кончается «хлеб насущный» и начинается удовольствие страсти. Но в мире полутонов любой контраст полезен для общественного анализа.
Зал аплодировал Охлобыстину долго и очень громко. Восторгались и те, кто желал ему президентства и те, кто искал в его ответах векторов жизни. Невозможность пересказа всей духовной беседы, которая местами была чисто развлекательной, понятна. Для нас не важен пересказ. Важен сам Охлобыстин, его феномен. Этот Охлобыстин отнюдь не в Быкове, подарившему ему бешеную популярность, – он, скорее, в царском юродивом, породившем первую и главную волну популярности, разбившую утес служения; он в «Арбитре» и, конечно, он, как бы ни прятался за киношные хлопушки, отец Иоанн. Именно сан сделал Охлобыстина тем, кто он есть сейчас. Тот опыт исповеди, о котором он тоже говорил, положил на его плечи ответственность за людей, в которых он, хочется надеяться, видит образ Божий не по заданному, а по-настоящему.
Быков никогда бы не произнес слов:
− Мы превратили живой мир в энциклопедию, мы везде нагадили, и нет такого уровня падения, где бы мы уже не побывали…
Хочется пожелать Иван Иванычу окончания кровавого боевика и возвращения. Пусть это будет концом его видимой парадоксальности. Впрочем, нам сие неведомо…
***
Охлобыстин всегда заканчивает этой газелью, которую назвал «темной». Она очень светская и никак не нарушит чувств неверующих:
«Вера моя – предсмертный вздох души.
Я не видел чудес, я не общался со святыми. Нет ничего осязаемого, чтобы бы мне позволило поверить в Бога.
Я не знаю, что заставляет меня идти в церковь и просить прощения у Бога за то, что во мне нет веры, за то, что я несправедлив и жесток к людям, за то, что я слабохарактерный лентяй, за то, что я так и не научился любить близких.
Но я иду в церковь и молюсь.
Я воплощенное отрицание всех заповедей Господних. Последний, кто должен молиться, – это я. Если Бог есть, он меня никогда не простит, если Бога нет – это тем более не имеет смысла.
Но я иду в церковь и молюсь.
Мне не привили в детстве, что нужно ходить в церковь. Мне не читала мама Библию перед сном, и мы не молились всей семьей перед едой.
Но я иду в церковь и молюсь.
Мне ближе строгое величие католической архитектуры, зажигательное безумие суфийских танцев, экстатическое равнодушие буддистов, животный восторг пиров Валгаллы.
Но я иду в церковь и молюсь.
Я ни на что не надеюсь, я ничего не хочу, и я ничего не боюсь, я просто иду в церковь и молюсь.
Молюсь за свою семью, за свою землю, за своих друзей, за тех, кто меня попросил помолиться за него или за кого-то еще. У меня нет веры, но я понимаю, что без нее жить нельзя. Я и дальше буду ходить в церковь и молиться, в надежде, что кто-нибудь, глядя на меня со стороны, скажет себе «ну, если даже такой зверь верует, то есть Бог!»
У меня нет веры, но отчего-то я знаю точно – настоящий смысл моей жизни и заключается в утверждении того, во что я так и не смог поверить.
Иначе никак нельзя объяснить – почему я иду в церковь и молюсь.
А я иду и молюсь».
