Разговоры об экологической катастрофе, о том, что в зону затопления уйдет треть Республики Мэрий Эл, до четверти пригодных для жизни и сельского хозяйства земель Нижегородской области, как-то прошли мимо внимания. Привыкли, что ли?
Время уходит – времена возвращаются. История циклична, и то поколение, на котором она замыкает очередной круг, вынуждено, расплачиваясь за дела предков, брать на себя ее удары.
Когда мы говорим о Валентине Распутине, его реке жизни − Ангаре аллегорической, нам не уйти от оглядки в прошлое. Распутинское время ушло. Воспетое им в сибирских таежных тонах в унисон с Астафьевым человеческое бытование, разбившееся об индустриализацию, войну и технический прогресс, сегодня непонятно и ажурно печально.
Этим печалованием пропитан весь фильм Мирошниченко о Распутине. Валентин Григорьевич в картине и впрямь живой классик – худшее, что может ждать такого вдумчивого реалиста, как Распутин. В фильме его встречают на пустых берегах последние обитатели деревень, поют ему песни, обнимают, толкуют про жизнь, делятся думами о судьбе России. А он уже видел все это. Всю жизнь прощаясь с Матёрой, он едва ли в своей жизни застанет ее уход. Она не спешит скрыться в стоячих водах водохранилищ, она еще поет зачем-то, еще читает с клубных подмостков стихи про переселение. Вот уже впереди массив строящейся Богучанской ГЭС. Как будто продолжается кошмар и никак не проснуться.
Распутин слушает быструю и бодрую речь директора Братской ГЭС, который толкует о прогрессе и энергии… Больно видеть все это.
– Смерть должна быть публичной, ее прятать нельзя. Это и есть смерть, когда нет смерти в порядке жизни. Сменив лицо этой реки, они меняют лицо сознания человеческого, непоправимо меняют. Уходит огромная часть жизни. Как фотографии дедушек, бабушек, теток… Их лица в моем сердце живы, но моим внукам они уже ничего не говорят, и как только не станет меня, они умрут второй раз со мной, – говорит критик Валентин Курбатов, такой неустанный голос за кадром, окрашивающий суровую быль в нужные эмоциональные оттенки, иногда раздражая, иногда попадая в нерв.
В фильме нарочно сталкиваются лбами поколения. Каждое из них право по-своему. Поколение, которому нужна энергия воды, ветра, атома, уже не сможет понять боль поколения, которое ради этого отдало самое главное, что было: землю. Мы привыкли думать, что вырванные из земли корни – гибель человека, но что происходит с душой, когда исчезает сама земля из-под ног, непередаваемо. Когда вокруг одна вода, и берегов нет…
И молчит весь фильм Распутин. А когда говорит, то будто выжимает из себя слова. Что ж, иногда лучше молчать.
…Срываются с насиженных мест стаи, когда становится холодно, летят к солнцу, а когда возвращаются, то не находят суши, беспомощно кружатся над водой и летят обратно. Потеря родной земли с болью переживается только теми, кто греб эту землю горстями и припадал к ней лицом. Кто никогда не ощущал этого, не поймет. А чтобы понял, нужна искренность такого человека, как Распутин, его «вивисекция». Просьба о невозможном и сожаление о неполучившемся – вот сухой остаток от фильма, который, кажется, сказал больше, чем хотели его авторы, но замкнулся началом и остался неразрешимым. Только молчаливая боль героя, живого классика, прокатившегося по своей матушке Ангаре на «ракете», поседевшего от усталости переживаний, оставившего след в душе зрителя своим молчанием.