Старинный дом на платформе Любинка совсем ветхий, но в нем еще живут
Сколько этих позаброшенных, поникших, упавших домиков на станциях вдоль железнодорожного пути! Никто за ними не ухаживает, никому они не нужны. Этот дом в Любинке (следующая платформа после Спирова) я видел бесчисленное множество раз, проезжая на электричке из Твери в Бологое и обратно. Он не похож на крестьянские избы своими огромными окнами, и его можно было бы принять скорее за рабочий барак, если бы не фасонистые, какойто нигде более не виданной у нас в области формы резные наличники. Дом кажется брошенным, стекла в окнах выбиты. Несколько раз, когда электричка останавливалась прямо напротив этих больших ослепших окон, он будто приглашал сойти на платформу и познакомиться. Наконец, однажды решился.
Двери электрички открылись аккурат напротив, и я спрыгнул на гравий (никаких следов платформы здесь не было и в помине). Не было и следов улиц – от платформы вели тропинки в густой траве среди кустов и подросших деревьев. Улица, носящая гордое имя летчикакосмонавта Комарова (под № 5 числится искомое строение), на местности отсутствует. Это не более чем воображаемый просвет между домами.
На самом деле коечто я знал и до этого посещения.
Как пишет Денис Ивлев в книге «На старой Чудинской дороге», этот дом построил в усадьбе Черный Ручей (теперь деревня в Спировском районе) в 1823 году помещик, герой Отечественной войны 1812 года Николай Егорович Карачинский. В советские годы из разоренной усадьбы дом был перевезен в Любинку и там практически без изменений собран. Ему почти двести лет. Именуется он тут «дом Салопенковых» (по имени перевезших его крестьян).
Надежда Петровна Петухова (на снимке на 1й стр.), староста деревни Любинка – очень бодрая и деятельная женщина, несмотря на возраст (ей за семьдесят). Ее дом на окраине Любинки радует аккуратным видом, огородом и палисадником. Чужих людей здесь не боятся.
– Это деревня, – сказала Надежда Петровна, когда я заметил ей удивленно, что на этом краю деревни даже собачки на чужого не залаяли, а приветливо замахали хвостиками. – Мы так живем, если что вдруг случится, человек в дороге, его надо обязательно пустить в дом, накормить, дать ночлег. Обычное дело.
Сама Надежда Петровна уже больше двадцати лет состоит старостой деревни. Это хлопотная должность.
– Бывало, переругаюсь со всеми, а как же: хлеба не привезли – все деревенские к старосте, дорогу не расчистили – к старосте, автолавка не приехала – к старосте же.
Проходя мимо большого здания казармы, единственного уцелевшего сооружения станции (вокзал сгорел несколько лет назад), она тут же поделилась своими соображениями социального порядка:
– Дороги вы наши уже видели – нет их. К нам и «скорая» не может доехать. Поселок вытянут на километр по обе стороны железной дороги. Остановиться скорая может вон у тех елочек, – Надежда Петухова махнула рукой в какуюто туманную даль, – а нести надо больного через пути и без дороги. Зимой только на лыжах до платформы можно дойти. А если пути закрыты составом? И нужното отсыпать километра два дороги по поселку, до Спирова у нас дорога есть. Только и мечта – остановился бы у нас «Сапсан», сошел бы Путин и увидел бы всю нашу беду.
Надежда Петровна состоит в «Единой России», вступив когдато в партию ради надежды сделать чтото хорошее для своих земляков. Но делает пока все сама. Пока мы идем к «тому дому», она еще раз внимательно смотрит на свое деревенское хозяйство, стараясь не забыть указать «для областной газеты» еще коечто важное.
– Четыре улицы, но ни по одной из них не проедет легковая машина. Только что называются красиво: Школьная, Почтовая, Комарова и Терешковой. На медобслуживание мы, – она слегка замялась, – не жалуемся, фельдшер есть. Но жалко ее… Медпункт у нас открыть почемуто нельзя, хотя вот в казарме этой, в самом центре поселка и здание каменное, как было бы удобно, а? И медсестра не будет ползать по нашему болоту то в один конец деревни, то в другой. Да… Беда с оформлением участков в собственность – очень дорого для наших пенсионеров – где им набрать тысяч десять, когда пенсия пять? Получается, что из ста дворов тут только в четырех имеют документы на право собственности. Вот и живем, вроде как на птичьих правах.
Попутно староста деревни рассказала длинную и занятную историю собственной семьи. Она вообще с удовольствием собирает рукописные альбомы, куда включаются и вырезки из старых газет, и фотографии из семейных альбомов, и воспоминания ушедших из жизни ветеранов, и милые провинциальные фото школьных достижений местных ребятишек. Школа закрылась около пяти лет назад, но жители все надеются на ее открытие хотя бы как начальной, ибо в поселке десять ребятишек подходящего возраста. Видно, как дорожат здесь своей малой родиной, бросать Любинку не собираются, несмотря на не особенно живописное низкое место и бездорожье. Банально звучит – но именно так: держатся корней.
Наконец мы пришли к месту. Дом оказался больше, чем выглядел от платформы, но столь же горестным в разоре. Небольшая пристройка – жилая. На стук в окошко отозвалась бабушка, и сквозь полувыбитые окна когдато барской прихожей было видно, как она отнимает лопату, черенком которой заложены полусгнившие филенчатые входные двери.
Внутри потолок прихожей подперт несколькими кольями, двери в руинированную часть дома заложены такими же тяпками, граблями и лопатами. Но единственная жилая комната с прогнившими полами была чистой, убранной, с постеленными половичками. Кроме того, вся она оказалась заставленной цветами, бурно разросшимися и явно прекрасно себя в этом темном помещении чувствующими.
Нина Ивановна Иванова (на снимке), конечно, глубокую старину этого дома не знает, хотя время, когда дом был «перевежчи», застала. Но эта бабушка восьмидесяти семи лет сохранила ясную память. С помощью Надежды Петровны мы достаточно быстро пробежались по истории Любинки, в которой Нина Ивановна является теперь одной из старожилок.
– Может быть, вы о жизни своей расскажете? – осторожно спрашиваю Нину Ивановну. (Осторожно, потому что часто у людей такого возраста воспоминания перемешаны, и с ними нелегко бывает разобраться.)
– Да что ж мне рассказывать? Жила. – Нина Ивановна смущается. – В доме этом с замужества живу, в войну тут школа была, потом он был на двух хозяев. Отец у меня был мастер лесоучастка, он меня брал помогать, работал тогда в Медновском районе. Война началась, и когда наши стали отступать по осени, рабочие разбежались. Ну, а мы поехали к родне в Высоковский район. И прямо под немца. Мы только из Высокого хотели выезжать – немцы заходят. Чтото закричали, лошадь с подводой сразу отобрали, и мы побрели во Ржев. Там в одной из деревень подо Ржевом мы остановились. Я ходила по миру с тремя бабушками. Зиму так протянули. Картошку давали только вареную, другой раз и немец какой хлебушка даст, а другой раз и ногами испинает…
Надо сказать, что Нине было тогда семнадцать лет. Девчонка…
– И вот както бабушки мои пропали. Нет их и нет. И я пошла во Ржев в комендатуру узнавать, где они. А меня там забрали и – в Германию отправили, в город Бреслау. Мы исхудавшие были, на завод не послали, отправили нас сначала в лагерь, потом в другой лагерь на Украину, в Дубно, в Ровенскую область. Много наших пленных там было, и все умирали, умирали, умирали… Как сейчас вижу: в арбу такую впрягутся и тащат несколько человек, а на ней еще живые умирающие наши пленные. Глаза прикрыты, а еще живой, а его все равно в могилу…
– Вот, – вступает в разговор Надежда Петровна, – люди как страдали, и никакой им релибили… реабилитации. Никаких у тебя документов, и никакой пенсии нету.
– Нету, – смиренно подтверждает Нина Ивановна. – Вот если бы работала у немцев, тогда, говорят, чтото бы полагалось, а я у частника работала.
…Оказывается, ее спас какойто поляк, простой рабочий с железной дороги. Он взял русскую пленную девушку в няньки. И хотя жена его, страдавшая частыми мигренями, нянькой бывала недовольна ( «она все кричала, бывало: „Ой, Янинка, пся крив!“, когда у нее чтото было не так»), это позволило Нине выжить.
– Потом с немцами почти все поляки уехали. На них украинцы очень были злы, прямо резали. Я очень боялась, что и меня убьют с ними. У хозяев моих такая маленькая печечка была, я примерялась, чтобы спрятаться в ней, если что… После освобождения жила я у украинцев тоже в няньках, в доме жил какойто наш генерал или полковник. Он спросил у хозяина моего: «Батька, что дочь плачет?» – «А она не дочь, а пленная русская». Тут же военный приказал, чтобы письмо написали в Россию. А я плачу, от волнения руки дрожат, только и смогла расписаться. И дошло ведь письмо – мать с отцом получили его… как с того света. Потом я в госпитале работала месяца два. Девушкимедсестры, когда узнали мою историю, давай меня кормить, да письма писать, да температуру мерить…
В дальнейшем судьба Нины Ивановны сложилась нормально. Она вернулась в Любинку. Правда, в сорок пять лет овдовела с тремя ребятишками на руках. Но это уже время было мирное.
– И никаких наград ей за такие страдания! – с праведным возмущением заключает Надежда Петровна.
– А за что получать? – удивляется Нина Ивановна.
– Ты, Нина, будь осторожна, – Надежда Петровна смотрит на потолок с тревогой. – Упадет на тебя матица, как дождь пойдет посильнее.
– Да нет… – баба Нина улыбается ласково, как теперешние люди не умеют, – здесь ведь и не течет почти крыша. Хорошо живу.
– Вот такая наша Любинка! – заключает староста, когда мы покидаем «салопенков дом». – Не на то начальники у нас смотрят, не на то…
А я не знаю, что тут ответить.
Павел ИВАНОВ
Спировский район
